Эс-эс больше ничего не сказал. Он стоял такой маленький, ушастенький, всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и все еще улыбающийся. Все плыло в розовом тумане, и где-то из тумана все еще доносился до него голос проверяющего из очень большой комиссии по проверке организации борьбы за живучесть.
ВСЕ НОРМАЛЬНО
Петр Петрович после безнадежных попыток проглотить сгусток слизи, хрипом втянутый из носа в глотку, проснулся, сел на постели, сказал: «Черт!», увидел в будильнике четыре часа утра и, откинувшись, воткнулся в подушку.
Прошла целая неделя после похода, а автономка продолжалась каждую ночь: снилась вахта, лодка, старпом и прочая гадость. Жуть да и только!
Надпочечники не дали ему увянуть. Они затеребили мозг. Мозг открыл рот и вложил в него страдальческое мычание.
Минут двадцать шла тяжелая внутренняя борьба, можно сказать, даже схватка; в конце концов Петр Петрович встал и с немым выражением лица, мимоходом стянув с жены одеяло, под тонкие повизгивания отправился в закуточек, целиком оборудованный для дум и страданий.
Кишечник оживлял дорогу на языке труб и кларнетов; желудок шевельнулся и, пока Петр Петрович, пошатываясь, разговаривал с белым жертвенником, напомнил хозяину, что в четыре утра первая боевая подводная смена стартует на завтрак. Срочно захотелось есть. Жена проснулась от возни в холодильнике.
– Петя, – накрылась она одеялом, – ты где? А?
– Сейчас, – вяло отозвался полуслепой Петя, нащупав сметану, – сейчас…
Что-то пресное, тягучее безвкусно полезло в рот. «Замерзла», – решил для себя Петр Петрович и дожевал все.
– Замерзла, – повторил он для жены и, накрывшись с кряхтеньем, сытый, теплый, угасал, угасал, угасал…
– Что замерзло? – где-то там наверху, как звезда из космоса, отозвалась жена.
– Что замерзло? – все сильней просыпалась она.
– Сссы-ау-ах… сметана-а твоя… – умирал на сегодня Петр Петрович.
– Какая сметана? Господи! – пихнула его жена. – Ты чего там съел? Там же не было сметаны! Ты чего сожрал, несчастье?
– Все-все-все, – скороговоркой гасил отдельные вспышки сознания Петр Петрович.
– Все, – затих он и подвел черту, – нор-маль-но… все…
– Петька! – села жена вертикально. – Ой! Там же тесто было старое… ой, мама!
Она полезла через Петю. Тот дышал, как бегемот под дрессировщиком, – одними ноздрями.
– Скотина! – ахнуло из холодильника, – Сожрал!
– Петенька, – склонилась она через минуту к губам Петра Петровича, стараясь уловить самочувствие сквозь свист, – а может, касторочки выпьешь, а? И сейчас же пронесет! Касторочки. а? Ложечку…
– Сейчас, сейчас… – скакала по комнате и где-то что-то открывала, – вот, Петенька, открой ротик, ну, одну ложечку… вот так… и все будет нормально…
Наутро все было нормально. Военно-морской организм Петеньки – организм ВМФ! – усвоил даже касторку!
МАСТЕР ШВАРТОВНОГО УДАРА
Швартовка к родному пирсу с полного хода – большое прикладное искусство. Военно-морской шик. Представьте себе; белый пароход, а может быть, даже и серый, с ходу, на всех парах, весело, вместо того чтобы по всем законам гидродинамики врезаться, перевернуться, развалиться и затонуть, – на крутом вираже останавливается у пирса как вкопанный, как мустанг останавливается. Красиво, черт побери!
Капитан нашего помоечного корыта – катера военно-морского (разумеется, у нас там что-то иногда даже с ходу стреляло) – всегда любил швартоваться вот так – на полном ходу. Носом в пирс. Скорость дикая. Остаются какие-то метры, дециметры-сантиметры, и…
– …Осади! – кричал он в машину, и машину осаживали, и корыто с диким ржаньем вставало на дыбы и…замирало у пирса.
И вот в очередной раз, когда до пирса остается совсем ничего, на бешеной скорости…
– …Осади! – кричит капитан. – Полный назад!
– А назада не будет, командир… – сказал ему спокойненько мех. – У yас заклинило.
– Вот это да! – сказал командир в пяти сантиметрах от пирса. – Чтоб я сдох!
И тут же лбом он пробил стекло, вылетел через него и полетел сдыхать.
Два дизеля сошли с фундамента; мотористы вздохнули и вспорхнули; сигнальщик, тараторя, нырнул в открытый люк; швартовщики взмыли и сгинули, а боцман… боцман должен был врезаться средней своей частью в реактивную бомбометную установку и кое-что там себе кокнуть. Но! (Моченая пися эрцгерцога Фердинанда!) В последний момент, с огромными глазами газели, в жутком перенапряжении он преодолел два метра в высоту и еще четыре в сторону и рухнул в студеные воды Баренцева моря, как метеорит.
Полпирса пропахали. Hoc – в гармошку. И самое странное, что все остались живы. Вот такие мы лихие, Мужеложству вопреки.
ОБСТАНОВКА
Командующий дал полюбоваться своей верхней розовой десной, потом помассировал ее языком, поискал, поцокал и вошел в рубку,
Тральщик мотало, как галошу на ноге у пьяницы: взлетало вверх, задумывалось на секунду, потом вниз и опять вверх; а оперативным стоял лейтенант Котя Васин; он укачивался до потери ответственности.
Зеленый, цвета морской волны, с расширенными зрачками, он стоял и реагировал. Ему было все равно, хоть мазок бери из носоглотки на предмет наличия мозга.
– Ну-у, – пододвинулся адмирал к карте, – что тут у вас? Доложите обстановку.
Обстановка была на карте нарисована; что, куда – все отлично.
Командующий, глядя в карту, икнул и рыгнул, отчего в рубке запахло обедом.
Коте и без того было нехорошо, а тут, после запаха обеда, тело выгнулось, стало жарко, потом холодно, опять жарко, и слюна – верный признак – потекла.
– Ну-у, доложите… – уставился на него адмирал. – Что тут у вас?
В рубке не было иллюминаторов, и Котя двинулся на адмирала, медленно гипнотизируя его бесчувственными глазами.
Тот почувствовал недоброе и запятился, засуетился, залопотал, по инерции все еще интересуясь обстановкой.
Отпрыгнуть адмирал успел, Котя рванул дверь, ведущую на трапик, потом крышку от трапика – вверх и… ха-ха-ха! – вниз по трапику захакало, хлынуло и тут же подобралось волной.
Торопливо отметав харч полуденный, Котя вернулся в вертикаль и нашел глазами адмирала: тот забился в угол.
– Товарищ адмирал! – сказал Котя, еле ворочая языком. – Разрешите доложить обстановку?
– Не надо, – замахал адмирал руками совершенно по-семейному, – занимайтесь тут сами.
И после этих слов адмирал позволил себе навсегда исчезнуть из рубки, а потом и с тральщика вообще…
КАК ТАМ В ОВРе?
Иногда меня спрашивают; «Ну как вы там в ОВРе [ОВР – охрана водного района] живете?» На что я всегда отвечаю: «С неизменным успехом» – и сразу вспоминаю, как Серега Батраков, наш старый, глупый старший лейтенант, радостно сбегая с корабля по трапу, как-то крикнул вахтенному:
– Эй, страшила, бригадир убыл?
Вахтенный не успел ответить, потому что из-под трапа послышалось:
– Батраков! Я не бригадир, а командир бригады, и хрена лысого ты у меня очередное звание увидишь.
Так и не дал Сереге капитана. Вот сука, а?
Как мы живем? Да нормально, наверное. Вот стоит в строю штаб бригады, а самым последним стоит лейтенант Дидло Сергей Леонидович, мой лучший друг. Он только что назначен в бригаду флагманским химиком. Штаб стоит в одну шеренгу. У них строевой смотр, и мимо строя идет командир базы. Подходит он к лейтенанту, останавливается и с миной брезгливости на лице, будто жабу видит, вытягивает из себя:
– Лий-ти-на-нт!
– Лейтенант Дидло, товарищ капитан второго ранга!
– Только хохлов нам и не хватало.
– Я русский.
– Кто это? – командир базы, поворотив свой лик хрестоматийно алкоголический в сторону, обращается уже к командиру бригады.
– Это флагхим. Новый, – отзывается тот.
– А-а-а… – командир базы возвращается к лейтенанту и, лениво уставясь себе под ноги, продолжает; – Лейтенант… уебать тебя, что ли?.. Ну что вы лезете все время в разговор? Что вы все время лезете! Вести себя не умеете?.. Так мы научим. Комбриг!
– Есть!
– Накажите его.
Комбриг быстро:
– Выговор!
Так и служим.
А в море вместе со штабом как выйдешь, так им, сволочам, на обед отбивные подавай. Нажарят отбивных и кормят этих ублюдков. За три дня все мясо сожрут, а потом еще месяц в море выходим на одних сухарях. Командира базы у нас зовут Дедушка Пак. Ему пятьдесят семь лет, он старый, гнусавый, вредный и злопамятный. Уже еле ползает, но все помнит, собака. Серега его как увидит, так всегда мне говорит: «Редкая сволочь, Саня, долетит до середины Днепра». Вот вползает тот Пак в сопровождении комбрига к оперативному, тяжело плюхается на табурет и спрашивает:
– Как у нас обстановка?
